Ходил по охотничьим тропам, пытаясь достигнуть нирваны.Споткнулся, и мордой о камень!
Человеческий подвиг.Я плакала.
читать дальшеКровь и смерть
читать дальшеУмерла 26/IV 1942 г. наша дочь Милетта Константиновна, рожденная 11/VIII 1933 г. — 8 лет 8 месяцев и 15 дней от роду.
Федор жил с 7/IV 1942 по 26/VI 1942 года — 80 дней…
26/IV
дочь умерла в час ночи, а в 6 утра кормить Федора грудью — ни одной
капли молока. Детский врач сказала: «Я рада, а то мать (то есть я бы)
умерла и оставила бы трех сыновей. Не жалей дочь, она недоносок —
умерла бы в восемнадцать — обязательно».
Ну а раз молока нет, я
3/V 1942 года сдала в Институт переливания крови на 3-й Советской
улице, не помню, сколько гр., так как я донор с 26 июня 1941 года.
Будучи беременной Федей, сдала крови: 26/VI — 300 гр., 31/VII — 250
гр., 3/IX — 150 гр., 7/XI — 150 гр. крови. Больше уже нельзя. 11/XII —
120 гр. = 970 гр. крови.
12/I 1942 г. — уже давно ходили пешком,
я шла по льду наискосок от университета к Адмиралтейству по Неве. Утро
было солнечное, морозное — стояли вмерзшие в лед баржа и катер. Шла с
18-й линии В.О. сначала по Большому пр. до 1-й линии и до Невы мимо
Меньшикова дворца и всех коллегий университета. Потом от Невы по всему
Невскому пр., Староневскому до 3-й Советской…
А как разделась,
врач — молодой мужчина — ткнул рукой в грудь: «Что это?» А я ответила:
«Буду в четвертый раз матерью». Он схватился за голову и выбежал. Вошли
сразу три врача — оказывается, беременным нельзя сдавать кровь —
карточку донора зачеркнули. Меня не покормили, выгнали, а я должна была
получить справку на февраль 1942 года, на рабочую карточку и паек (2
батона, 900 гр. мяса, 2 кг крупы), если бы у меня взяли кровь…
Шла
обратно медленно-медленно, а дома ждали трое детей: Милетта, Кронид и
Костя. А мужа взяли в саперы… Получу за февраль иждивенческую карточку,
а это — 120 гр. хлеба в день. Смерть…
Когда на лед взошла,
увидела справа под мостом гору замерзших людей — кто лежал, кто сидел,
а мальчик лет десяти, как живой, припал головкой к одному из мертвецов.
И мне так хотелось пойти лечь с ними. Даже свернула было с тропы, но
вспомнила: дома трое лежат на одной полутораспальной кровати, а я
раскисла — и пошла домой.
В квартире четыре комнаты: наша — 9
метров, крайняя, бывшая конюшня хозяина четырех домов (19, 19А, 19Б,
19В). Воды нет, трубы лопнули, а все равно люди льют в туалеты, жижа
льет по стене и застывает от мороза. А стекол нет в окнах, еще осенью
все они выбиты от взрыва бомбы.
Пришла домой повеселевшая, а
дети рады, что пришла. Но видят, что пустая, и ни слова, молчат, что
голодные. А дома лежит кусочек хлеба. На три раза. Взрослому, то есть
мне — 250 гр., и три детских кусочка — по 125 гр. Никто не взял…
Затопила
печку, поставила 7-литровую кастрюлю, вода закипела, бросила туда сухую
траву черничника и земляничника. Разрезала по тоненькому кусочку хлеба,
намазала очень много горчицы и очень крепко посолила. Сели, съели,
очень много выпили чаю и легли спать. А в 6 часов утра надеваю брюки,
шапку, пиджак, пальто, иду очередь занимать. В 8 только откроется
магазин, а очередь длинная и шириной в 2—3 человека — стоишь и ждешь, а
самолет врага летит медленно и низко над Большим пр. В.О. и льет из
пушек, народ разбегается, а потом снова в свою очередь встает без
паники — жутко…
А за водой на санки ставишь два ведра и ковшик,
едешь на Неву по Большому проспекту, 20-й линии к Горному институту.
Там спуск к воде, прорубь, и черпаешь в ведра воду. А вверх поднять
сани с водой помогаем друг другу. Бывает, половину пути пройдешь и
разольешь воду, сама вымокнешь и снова идешь, мокрая, за водой…
Пуповина
В
квартире пусто, кроме нас никого, все ушли на фронт. И так день за
днем. От мужа — ничего. И вот наступила роковая ночь 7/IV 1942 г. Час
ночи, схватки. Пока одела троих детей, белье собрала в чемодан, двоих
сыновей привязала к санкам, чтобы не упали, отвезла их во двор к
помойке, а дочь и чемодан оставила в подворотне. И родила… в брюки…
Забыла, что у меня дети на улице. Шла медленно, держась за стену своего дома, тихо-тихо, боялась задавить малютку…
А
в квартире — темно, а в коридоре — вода с потолка капает. А коридор — 3
метра шириной и 12 — в длину. Иду тихо-тихо. Пришла, скорей расстегнула
штаны, хотела положить малыша на оттоманку и от боли потеряла сознание…
Темно,
холодно, и вдруг открывается дверь — входит мужчина. Оказалось, он шел
через двор, увидел двоих детей, привязанных к санкам, спросил: «Куда
едете?» А пятилетний мой Костя и говорит: «Мы едем в родильный дом!»
«Эх,
дети, наверно, вас мама на смерть привезла», — предположил мужчина. А
Костя и говорит: «Нет». Мужчина молча взялся за санки: «Куда везти?» А
Костюха командует. Смотрит человек, а тут еще одни санки, еще ребенок…
Так
и довез детей до дому, а дома зажег огарок в блюдечке, лак-фитиль —
коптит ужасно. Сломал стул, разжег печурку, поставил кастрюлю с водой —
12 литров, побежал в родильный… А я встала, дотянулась до ножниц, а
ножницы черные от копоти. Фитилек обрезала и разрезала такими ножницами
пуповину напополам… Говорю: «Ну, Федька, половина тебе, а другая —
мне…» Пуповину ему я обвязала черной ниткой 40-го номера, а свою — нет…
Я
же, хоть и четвертого родила, но ничегошеньки не знала. А тут Костя
достал из-под кровати книгу «Мать и дитя» (я всегда читала в конце
книги, как избежать нежелательной беременности, а тут прочла первую
страницу — «Роды»). Встала, вода нагрелась. Перевязала Федору пуповину,
отрезала лишний кусок, смазала йодом, а в глаза нечем пускать. Едва
дождалась утра. А утром пришла старушка: «Ой, да ты и за хлебом не
ходила, давай карточки, я сбегаю». Талоны были отрезаны на декаду: с 1
по 10-е число, ну а там оставалось 8, 9 и 10-е — 250 гр. и три по 125
гр. на три дня. Так этот хлеб нам и не принесла старушка… Но 9/IV я ее
увидела мертвую во дворе — так что не за что осуждать, она была хорошим
человеком…
Сестра пришла из родильного и кричит: «Где вы, у меня
грипп!» А я кричу: «Закройте дверь с той стороны, а то холодно!» Она
ушла, а Костя пятилетний встал и говорит: «А каша-то сварилась!» Я
встала, печку затопила, да каша застыла, как кисель.
Вот съели
мы эту кашу без хлеба и выпили 7-литровую кастрюлю чаю, я одела
Феденьку, завернула в одеяло и пошла в роддом имени Ведемана на 14-ю
линию. Принесла, мамочек — ни души. Говорю: «Обработайте пупок сыну».
Доктор в ответ: «Ложитесь в больницу, тогда обработаем!» Я говорю: «У
меня трое детей, они остались в квартире одни». Она настаивает: «Все
равно ложитесь!» Я на нее заорала, а она позвонила главврачу. А
главврач заорал на нее: «Обработайте ребенка и дайте справку в загс на
метрики и на детскую карточку».
Она развернула ребенка и
заулыбалась. Пуповину, перевязанную мной, похвалила: «Молодец, мама!»
Отметила вес малыша — 2,5 кг. В глазки пустила капли и все справки
дала. И пошла я в загс — на 16-й линии он располагался, в подвале
исполкома. Очередь огромная, люди стоят за документами на мертвых. А я
иду с сыном, народ расступается. Вдруг слышу, кто-то кричит:
«Нахлебника несешь!» А другие: «Победу несет!»
Выписали метрики
и справку на карточку детскую, поздравили, и пошла я к председателю
исполкома. По лестнице широкой поднялась и увидела старичка, сидящего
за столом, перед ним — телефон. Спрашивает, куда и зачем иду. Отвечаю,
что родила сына в час ночи, а дома еще трое детей, в коридоре — вода по
щиколотку, а в комнате — две стены лицевые, и к ним прилипли подушки
наполовину мокрые, а со стен жижа ползет…
Он спросил: «В чем нуждаетесь?» Я ответила: «Дочь восьми лет, сидя ночью под аркой на санках, продрогла, ей бы в больницу».
Он
нажал какую-то кнопку, вышли три девушки в военной форме, как по
команде, подбежали ко мне, одна взяла ребенка, а две — меня под руки и
проводили домой. Я расплакалась, устала вдруг, едва-едва дошла до дому…
В
тот же день нас переселили в другую квартиру на нашей же лестнице —
четвертый этаж. Печка исправная, в окно вставлены два стекла из нашего
книжного шкафа, а на печке — 12-литровая кастрюля стоит с горячей
водой. Врач женской консультации, пришедшая тоже на помощь, принялась
мыть моих детей, первой — Милетту — голая голова, ни одного волоса… Так
же и у сыновей — тощие, страшно смотреть…
Ночью — стук в дверь.
Я открываю, стоит в дверях моя родная сестра Валя — она пешком шла с
Финляндского вокзала. За плечами — мешок. Раскрыли, боже: хлеб чисто
ржаной, солдатский, булка — кирпичик пышный, немного сахара, крупа,
капуста кислая…
Радио работало сутки. Во время обстрела —
сигнал, в убежище. Но мы не уходили, хотя наш район несколько раз в
день из дальнобойных орудий обстреливали. Но и самолеты бомб не жалели,
кругом заводы…
26/IV 1942 г. — Милетта умерла в час ночи, а в
шесть утра радио известило: норму на хлеб прибавили. Рабочим — 400 гр.,
детям — 250 гр… Целый день в очередях провела. Принесла хлеб и водку…
Милетту
одела в черный шелковый костюм… Лежит на столе в маленькой комнате,
прихожу домой, а два сына, семи лет Кронид и пяти лет Костя, валяются
пьяные на полу — половина маленькой выпита… Я испугалась, побежала на
второй этаж к дворнику — ее дочь окончила мединститут. Она пришла со
мной и, увидев детей, засмеялась: «Пусть спят, лучше их не тревожь»…
Глаза заросли мхом
6/V
1942 г. утром ушла за хлебом. Прихожу, а Кронида не узнать — опух, стал
очень толстым, на куклу Ваньку-встаньку похож. Я его завернула в одеяло
и потащила на 21-ю линию в консультацию, а там — закрыто. Тогда понесла
его на 15-ю линию, где тоже дверь на замке. Принесла обратно домой.
Побежала к дворничихе, позвала доктора. Врач пришла, посмотрела и
сказала, что это третья степень дистрофии…
Стук в дверь.
Открываю: два санитара из больницы имени Крупской — по поводу дочки. Я
перед их носом дверь закрыла, а они снова стучат. И тут я опомнилась,
дочки-то нет, а Кроня, Кронечка-то живой. Я дверь открыла, объяснила,
что сына надо в больницу. Закутала его в одеяло и пошла с ними,
прихватив метрики и детскую карточку.
В приемном покое врач мне говорит: «У вас же — дочь». Отвечаю: «Дочь умерла, а вот сын болен…» Сына взяли в больницу…
Слез нет, но на душе пусто, жутко. Костюха притих, меня целует и за Федей ухаживает, а Федя лежит в ванне детской, оцинкованной…
9/V
1942 г. Мой муж пришел пешком с Финляндского вокзала на сутки. Сходили
за тележкой и справкой для похорон на Смоленском кладбище. Кроме моей
малышки — два неопознанных трупа… Одну из умерших дворники волокли за
ноги, и голова ее стучала по ступенькам…
На кладбище нельзя было
плакать. Милетту отнесла и положила аккуратно на «поленницу» из умерших
незнакомая женщина… 15 дней пролежала Милетта дома, глаза мхом заросли
— пришлось личико закрыть шелковой тряпочкой…
Легкая земля
По
радио говорят: «Каждый ленинградец должен иметь огород». Все скверы
превращены в огороды. Семена моркови, свеклы, лука дают бесплатно. У
нас на Большом проспекте посажены лук и щавель. Еще радиообъявление:
можно получить пропуск в Бергардовку, во Всеволожск, а у меня там Валя
в госпитале работает. Я в 16-е отделение милиции, к начальнику. Он мне
пропуск выписывает, а я его прошу на время отъезда няньку. И он
вызывает женщину — Рейн Альму Петровну и спрашивает ее: «Пойдешь в
няньки к ней? — на меня указывая. — У нее три сына: один семи, второй —
пяти лет, а третий и вовсе новорожденный…»
Она пошла ко мне
домой. А я пешком на Финляндский вокзал. Поезд шел ночью, обстрелы.
Приехала я во Всеволожск в пять утра: солнце, листья на деревьях
распускаются. Валин госпиталь — бывший пионерлагерь.
Сижу на
берегу речки, птицы поют, тишина… Как в мирное время. Вышел из дома
какой-то дедушка с лопатой. Спрашивает: «Что здесь сидите?» Объясняю:
«Вот, приехала огород копать, а лопату в руках не умею держать». Он мне
дает лопату, показывает, как копать, а сам садится и смотрит, как я
работаю.
У него земля легкая, ухоженная. Большой участок перекопала, а тут и моя Валя пришла: несет хлеб и пол-литра черной смородины…
Я
села, понемногу щиплю хлеб, ем ягоды, запиваю водой. Подошел ко мне дед
и говорит: «Пиши заявление — даю тебе две комнаты и комнатушку на
чердаке…»
Так я своих недалеко, но из города вывезла. Феденьку взяли в круглосуточные ясли, а за Костюхой смотрел дед…
6/VI
поехала в Ленинград за Кронидом. Выписали его из больницы с диагнозами:
дистрофия III степени, паратиф, остеомиелит. Ни одного волоса на
голове, но вшей белых, крупных 40 штук убили. Целый день сидели на
вокзале. Познакомилась с женщинами, которые объяснили: это трупная
вошь, к человеку здоровому не бежит…
В пять утра вышли из
поезда. Сын тяжелый, несу на руках, голову не может держать. Когда
добрались до дома, Валя на него посмотрела и заплакала: «Умрет…» Пришла
врач Ирина Александровна, укол сделала и молча ушла.
Кроня открыл глаза и сказал: «Я — молодец, даже не поморщился». И заснул…
А
в 9 часов утра пришли доктора: главврач госпиталя, профессор и
медсестра, осмотрели, дали рекомендации. Мы их, как могли, выполняли.
Только он все равно голову не держал, очень был слаб, не ел — только
пил молоко. День за днем немного поправлялся…
Я старалась
заработать. Девичьи гимнастерки делала, убавляя те, что были шиты для
мужиков. А заказчицы мне несли кто похлебку, кто кашу. А я, как умела,
все шила.
Сын умирал, как взрослый
На побывку приехал муж
и сообщил, что из саперов его переводят в машинисты, в Ленинград. «Я же
моряк, — сказал. — И паровозов не знаю». Начальник его даже обнял: «Это
еще лучше: принимай новенький катер в ЦПКиО, грузи в товарняк — и на
Ладогу!..»
6/VII 1942 г. Едем в Ленинград. Кроню должны положить
в больницу, а я сдаю кровь — надо детей подкормить… Сижу с сыновьями в
Институте переливания крови — там, где доноров кормят обедом. Хлебаем
суп, а нас военный корреспондент снимает и, улыбаясь, говорит: «Пусть
фронтовики посмотрят, как вы здесь, в Ленинграде…» Потом идем в
больницу Раухфуса. Там у меня берут документы, и Кроня уходит в палату.
Сын пролежал в больнице четыре месяца…
А 26/VII умер Феденька,
Федор Константинович. Я его взяла из яслей уже безнадежного. Умирал,
как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился…
Я
его завернула в одеяльце-конверт, очень красивое, шелковое, и понесла в
милицию, где выписали похоронное свидетельство… Отнесла я его на
кладбище, здесь же нарвала цветов, в землю его положили без гроба и
закопали… Я даже не могла плакать…
1 июля 1942 года я пришла в
отдел кадров пароходства. Рассказала: дочь и сына похоронила. А муж
служит на Ладоге. Попросилась в матросы. Объяснила: карточек мне не
надо, я — донор, получаю рабочую карточку, а надо мне постоянный
пропуск на Ладогу. Он взял паспорт, поставил штамп, выписал пропуск до
Осиновца, осиновецкого маяка. Выписал постоянный билет во второй вагон
идущего туда поезда — бесплатный, и уже 10 числа я приехала в пункт
назначения. В порт меня пропустили. Мне объяснили, что катер, возивший
эвакуированных и продукты (хорошо, груз успели выгрузить), во время
бомбежки ушел на дно. А команда — капитан, механик и матрос — спаслись,
выплыли. Потом катер подняли, и теперь он в ремонте…
Катера шли
обычно в Кобону, везли живой груз… Время от времени я ездила в город.
Но взять с собой даже крупинки, даже пылинки муки не могла — если
найдут, тут же расстрел. Над пристанью, где лежат мешки с крупой,
горохом, мукой, самолет бреющим полетом пролетит, продырявит, в воду
запасы сыплются — беда!
Мой Костя делал закваску и пек оладьи —
к нам приходил весь пирс. Наконец, начальник порта распорядился
снабжать нас мукой и маслом. А то грузчики и военные доставали из воды
размокшую массу и — на плиту. Съедят, и тут же заворот кишок, умирают…
Сколько таких случаев было!
Так что я опять пришлась ко двору. У
меня две рабочих карточки: одну отдаю в детский сад, там довольны, за
Костюхой уход хороший, а другую карточку даю Вале. Как еду к деду, у
которого наши вещи, он меня капустой и ягодами балует. И еще дает
яблочки, я их в Ленинград, в больницу к Кроне. Угощу няньку, врача,
разнесу письма из Осиновца и обратно на Ладогу, в порт… Так и верчусь,
как белка в колесе. Улыбки людей — в подарок, да и муж рядом…
27/VIII.
Быстро лето прошло. Ладога бурная, холод, ветер, бомбежки усилились…
Плывем в Кобону. Груз выгрузили, недалеко от берега катер пошел ко дну.
Костю направили на водокачку (станция Мельничный Ручей). Сутки дежурит, двое — свободен…
Кроню
в то время из больницы имени Раухфуса перевезли в больницу на
Петроградку, сказали, что там сделают операцию. Положили его в женское
отделение. Женщины его полюбили — учили шитью, вязанию…
В конце декабря Кроне удалили кусок челюсти, в январе велели забирать домой.
3/I 1943 г. Снова ходила просить жилье, предложили пустующий дом в Мельничном Ручье…
Человек родился!
…Долго
не бралась за дневник — не до того было. Пошла к докторам. Они меня
осматривают, слушают, как ты там у меня растешь, а я с тобой
разговариваю, глажу тебя — мечтаю, чтобы ласковая росла, пригожая,
умная. А ты как будто слышишь меня. Костя кроватку уже тебе принес
плетеную — очень красивую, ждем тебя с великой радостью. Знаю, что ты —
дочка моя, растешь, знаешь, какой была Милетта…
Помню, блокада —
она братьев бережет. Я уйду, а они втроем одни. Как начнется бомбежка,
она всех — под кровать… Холод, голод, она последними крошками с ними
поделится. Видела, как я хлеб делю, и тоже делила. Оставит себе кусочек
поменьше, а горчицы побольше, как я… Страшно одним в четырехкомнатной
квартире… Как-то бомба во дворе разорвалась — стекла с соседнего дома
сыплются, а наш шатается…
…Я кровь не сдаю с мая месяца, так как
знаю, что это вредно тебе, моя ненаглядная доченька. Вышла за поленом,
мимо соседи идут — радуются, прорвана блокада…
Солдаты 63-й
Гвардейской дивизии подарили моему мужу Косте новую офицерскую шубу.
Полная изба народу, шум, шутки, счастье! Неужели позади блокада!
2/II
1943 г. Я говорю Косте: «Беги за врачом, начинается!» На плите стоит
12-литровая кастрюля с теплым кипятком, а в 7-литровой уже кипит вода.
А вчера, 1 февраля, меня смотрел врач, запустил капли в глаза, дал мне
йод, шелковую нитку в мешочке и сказал: «В госпиталь не ходи — там
дикий холод, и весь он завален покойниками, да и находится за 4
километра от дома…»
Вернулся муж, лица на нем нет. Не обнаружил
в больнице ни единого человека — видно, ночью тихо снялись… Люди ему
сказали, что слабых отправили в тыл, а тех, кто покрепче, — на фронт…
Схватки
уже нетерпимые. Дети спят в комнате, я стою в корыте, в Костиной
рубахе. Он — напротив меня, ножницы наготове… Уже держит твою головку,
уже ты у него на руках… Лицо у него светлое… Я беру тебя на руки. Он
режет пуповину, смазывает йодом, завязывает. Рядом ванночка. Льет на
головку воду — голова у тебя волосатая. Орешь, дети вскакивают, отец им
кричит: «На место!»
Заворачивает тебя, несет на кровать…
Я
моюсь, Костя берет меня на руки и тоже несет на кровать. А сам выливает
из емкостей воду, моет пол, моет руки и приходит смотреть, как ты спишь
в кроватке. Потом подходит ко мне, гладит по голове, желает спокойной
ночи, идет спать на кухонную скамью… Луна за окном огромная…
Утром
муж говорит мне: «Всю ночь не спал, слушал, как сопит дочь. И надумал:
давай назовем ее Надеждой и будем думать, что нас ждет Надежда и
радость».
-
-
13.06.2010 в 23:08откуда это?